Еда имеет значение

Книгу недавно выпустило издательство Йельского университета, и наша редакция искренне надеется, что кто-нибудь из наших книгоиздателей возьмётся за перевод этой уникальной работы.

Дело в том, что серьёзных обстоятельных книг по истории еды, написанных профессорами ведущих университетов на базе основательных исследований, практически нет. Собственно, Пол Фридман — один из немногих таких экспертов. В его арсенале есть другие работы, посвящённые еде: «Еда: история вкуса», «Путь на Восток: специи и средневековая иммиграция».   

Новая работа представляет собой обстоятельное исследование о еде как феномене человеческой цивилизации и о том, почему мы столь пренебрежительно относимся к изучению этого феномена.

Собственно именно с этого сожаления — об отсутствии интеллектуализма — вернее, дискурса — вокруг еды и питья, и начинается новая работа йельского профессора истории. Он объясняет это тем, что еда по сути крайне приземлённая, представляющая самую насущную потребность и постоянно повторяемая в нашем бытии материя, чтобы заинтересовать, так сказать, тонких интеллектуалов.

И действительно, аппетит, как и половое влечение, считается элементарно низким, животным, постыдным. Физическое желание противостоит интеллектуальным или духовным поискам. Мы не описываем в замысловатых подробностях процесс и удовольствие от насыщения по той же причине, по которой мы редко говорим публично о том, что на самом деле произошло в постели: тем не менее, секс получает интеллектуальное представление, будучи столь же приземлённым, потребностным и низменным, однако запуская так много кораблей, войн и неврозов.

И в этом наша ошибка — укоряет человечество профессор Фридман в обзоре всей человеческой истории еды: то, как мы едим, действительно имеет последствия, социальные и геополитические, и даже там, где это не так, это, тем не менее, важно для нашей жизни.

Более того, по мнению Фридмана (и с ним трудно не согласиться!), еда есть признак социального класса, неумолимо ведущий к тому, что блюда на столе разных социальных страт становятся средством их взаимного осуждения и обвинения. Это ярко иллюстрируется примерами из прошлого: когда итальянские иммигранты прибыли в США в начале 20-го века, было много дискуссий о том, почему они настаивали на употреблении исключительно собственного сыра, который был явно дороже, хотя и считался менее питательным, чем американский; более того, их чеснок, оливковое масло и пряности считались «непитательными», чем и объяснялось то, что они часто болели.

С этим тезисом соотносятся и рассуждения Фридмана о том, что творчество как таковое и кулинарное в частности есть функция великого неравенства. Он иллюстрирует эту мысль описанием мастера Шикара (Maistre Chiquart), шеф-повара герцога Савойского начала 15 века. Фридман перечисляет «виртуозные блюда, типичные для средневековой кулинарной роскоши» — «раздетого и одетого лебедя (зажаренного, а затем зашитого в его первоначальную кожу и перья)», других животных и дичь, подаваемую целиком — так, что животное дышит огнем, потому что во рту у него фитиль, пропитанный камфорой. Есть что-то законно отвратительное в избытке, своего рода политическая тошнота, замечает Фридман.

Наконец,  Фридман задётся вопросом, почему чревоугодие является единственным первородным грехом, сохранившим свой статус порока, в то время как все остальные стали практически почетными знаками? Почему гордыня совершила полный круг, так что богатые теперь демонстрируют свое превосходство не поеданием изуродованного лебедя, а своим воздержанием? Почему «уместно, хотя и иронично, что журнал под названием «Я» посвящен не философии, а упражнениям?». В своей работе профессор стремится вовлечь нас в сложную и интересную дискуссию, не навязывая шаблонов, но оперируя историческими фактами и философским аппаратом исследования, что делает эту книгу по-настоящему ценной и увлекательной. 

По материалам The Guardian